Во всём мне хочется дойти до самой сути.

В работе, в поисках пути, в сердечной смуте.

                                                      Б. Пастернак

1. Ушедшее.

…Самое раннее, что сохранила память из детства, это запах холодных хризантем, смешанный с водянистым привкусом красных поникших гвоздик. Я стою, и кончиком носка резиновой калоши, выковыриваю осыпавшиеся лепестки цветов из бороздок между гальками, которыми вымощена площадь. Меня кто-то всё время дёргает за руки, куда-то тянут, а мне интересно смотреть, как вода смывает эти холодные и умершие уже цветы. На них наступают тётки в ботах, мужики в ботинках и сапогах. Они и на меня наступают, пихают куда-то, а я бросаю облезлые хризантемы и калошами проталкиваю впереди себя. 

– Он умер! Он уме-ер, уме-рр, умер – твердили чуть приглушённые голоса надо мной. – Он единственный наш и вдруг умер… 

– Не правда! – хрипло отрезали красные накрашенные губы, в углах которых, застряла промокшая под дождём папироса. – Он не может умереть! Мы все умрём, а он будет жив! Запомните это!

– Запомните это, – повторил я, поддевая ногой, очередной цветок и добавил: – Я жив и мне не страшно.

– Правильно, пацан! – проскрипели с печалью в голосе крашеные губы и тут же командно добавили: – Пропустите, пропустите народ и ребёнка к памятнику! 

Я не видел памятника. Только какая-то бесформенная громада возвышалась надо мной, а я глядел туда, за спину стоящему надомной гиганту где, за вымощенной булыжниками площади виднелся парк в честь каких-то комсомольцев и, несмотря на начало марта, там уже блестело, и переливалось сияющими бликами целое море воды. 

– Я не умер, я буду жив, – твердил я и смотрел, не отрываясь, на парк. – Я иду к нему.

И тут я увидел Её. Сквозь многотысячную толпу, окружавшую меня и громадный гранитный постамент отца этой многоликой толпы, я видел Её. Она шла не спеша и спокойно под раскрытым зонтом вдоль центральной аллеи парка, мимо гипсовых физкультурниц, плохо выбеленных здоровых рабочих и таких же дородных колхозниц, а рядом с ней, трясясь не то от холода, не то от дождя, перебирала ногами поджарая борзая, которая то и дело поглядывала на лицо хозяйки. А я не видел Её лица. Несмотря на страх от тысяч и тысяч ног вокруг меня, которые как будто всё время пытались меня в секунду раздавить, всё равно мне хотелось увидеть Её. Но ноги ещё живых рабочих, колхозниц, физкультурников и громадные кучи промокших могильно-поминальных цветов мешали мне разглядеть Её. А она уходила всё дальше и дальше – в самые блики воды и сливалась и растворялась в этих отблесках и только шелест, не то деревьев на ветру, не то складок Её развевающегося платья, шептал что-то только для меня одного… 

…Год-полтора тому назад, в одиночестве странствуя по выставочному залу в приземистом фойе ташкентского театра «Ильхом», где проходила последняя персональная выставка совершенно неординарного живописца Людмилы Садыковой, я размышлял о том, что нельзя быть свободным от зла и от добра, но нужно освободиться от страха, который пытается вселиться в каждого. Именно это практически всегда и происходит, но только у каждого человека в разное время: кого-то страх порабощает с самого раннего детства, кого-то в юности, кого-то страх побеждает в глубокой старости и только безумцы могут и не знать это чувство, не ощущать этого монстра в своём сознании. Победоносный страх вселяет в душу человека зло, но человек осиливший страх, окутан аурой вселенского добра и любви! И тогда, я подспудно понимал, что Садыкова перешагнула через этот страх быть непонятой, страх неоткрытия личности, и она преодолела ещё один страх, это стать фоном для гения акварелистки, коем является её муж – Марат Садыков.

Именно на той камерной выставке художницы я понял, что внушаемый религиозным мракобесием постулат о том, что через женщину зло вошло в мир, есть не более чем предумышленное внедрение очередного страха в сознание людей, и в первую очередь он проповедуется христианской демонологией. Так в чём же было это зло? Она – первая, осмелилась подойти к древу Познания, это её осенило – узнать, что такое добро и зло. Но этого не должно было случиться. Господь Бог не мог этого допустить. Ведь те, кто разбирается в разнице между добром и злом, становятся похожими или «равными богам»! Так прямо и откровенно утверждает Ветхий завет. Монополия на знание в результате этого «грехопадения», рухнула. Рухнула она безвозвратно, и до скончания веков!

И нет уже у врат рая архангелов с клоунскими мечами, не сидят там, у входа с канцелярскими гроссбухами апостолы, больше похожие на евнухов из каких-то восточных деспотий, а Господь Бог давно уже махнул рукой на человечество. Именно для этих idiots, которые не могут запомнить десяток простых истин, Он начертал их на каменных скрижалях, а они сорок лет таскали эти булыжники в деревянных носилках, укрытых крыльями золотых херувимов, по горам и весям, пространствам вдвое меньше территории современного Узбекистана и, в конце концов, потеряли эти заповеди в непроглядном тумане Истории.

История же – всегда только история! Самое главное, чему учит История, это тому, что её уроки никого не чему не учат! Я бы при этом, ещё подчеркнул, что нашим политиканствующим лидерам следовало бы знать – История, это не официантка, которая подаёт готовые блюда по первому требованию «взыскательного клиента», при этом требующего, чтобы эти блюда были приготовлены по его собственному рецепту.

Правда ещё в том, что не так уж давно перед художниками открывалась «безграничная», огромная страна, в которой каждый мог найти «своё место». И приложение своего видения мира, нужно было всем. Оно – это своеобразие было актуально и востребовано. Что осталось нам от той, придуманной нами же, Истории? Чувство незащищённой ностальгии, чувство несбывшегося и состояние безвозвратной обманутости. Остались ещё, правда, картины.

…В этих картинах, я видел не только полуфантастические мелодии из красок и линий, как будто далёкой и оттого нереальной, миражной жизни. Если попробовать обозначить имманентно присущую творчеству Людмилы Садыковой черту, то ею окажется, и это на удивление прагматикам, не тематическая направленность, а общий характер, дух её работ, это их стихийная природа. Разумеется, это не столько стихийность природных явлений, сколько стихия возникновения и исчезновения, утверждения, ускользания, созидания и распада, рождения и претворения.

Вот её полотно «Краски осени», на котором отчётливо проявляется влияние авангардной атмосферы царившей в душанбинском художественном училище в середине прошлого века, где постигала азы художественного языка Людмила Григорьевна. Именно эта «школа» давала путёвку многим очень мощным, ярко талантливым и неординарным среднеазиатским художникам. В семидесятых годах Ташкентский театрально художественный институт им. А. Островского, в котором затем обучалась живописи Людмила Садыкова, был более склонен к европейскому академизму, в нём не укоренялись идеи от импрессионизма до кубофутуризма и лучизма. Вне стен alma-mater – пожалуйста, сколько хотите вам Ларионова, Гончаровой, Машкова, Кульбина и иже с ними. Однако Садыкова и в эти годы обучения не расставалась, подспудно, с теми константами, которые были заложены в ней со времён учёбы в Душанбе.

Это всё, ярко отражалось затем в её работах «Вольный ветер», «Заход солнца. Крым», «Светлый пейзаж», где как будто материя, словно разбуженная музыкой высших сфер, кружит в танце всё новых и новых становлений, теряя плотность и вес; и дольнее, преодолевая силы притяжения, воссоединяется с горним. Её привлекало тогда в живописи не закон сохранения, а прихотливое проявление превращений формы, непрерывный процесс метаморфоз. Именно с тех самых «шестидесятых времён» Садыкова стала вносить своё понимание таинства жизни, в которой видится мучительная тоска по нравственному идеалу. Для художницы жизнь – это освобождённая энергия, которая притаилась где-то подспудно, а потом, вдруг началось прорастание, неуверенное, степенное, но всё быстрее и быстрее переходящее в страстный прорыв, несущийся в неограниченное. Только вот как разобраться в том, что мы называем – «терзанием творческой души»? Хотя, при этом, я прекрасно понимаю, что творчество художника не подвластно психоанализу.

Современная культурная и художественная ситуация когда подразумевает свободу выбора, смещает привычные стереотипы и нивелирует систему ценностей, предоставляя художнику право на инициативу в выборе способа самореализации. Искушений и соблазнов более чем достаточно: оставаться ли в привычных границах «живописания», оттачивая мастерство владения кистью, находя всё новые и новые возможности во взаимодействии с поверхностью и цветом, или же выйти за грани привычного и освоить более молодую традицию, насчитывающую около ста лет, – попытать счастья на поприще «актуального» искусства? Но, к этому мы ещё вернёмся чуть позже.

Напрасно, кто-то пытался убедить меня, что картины Людмилы Садыковой – это по сути своей «женское искусство». Ну, разве что, они материализованы женщиной. В её картинах нет, той женской импозантности, которая сопутствует смысловым изыскам этой категории художников, так выпячивающие ярко проявившейся в картинах Зинаиды Серебряковой или нарочито грубых, как будто – протестной «emancipate», лепных мазков ваятеля Веры Мухиной. Женственность в искусстве, на мой взгляд, проявляется в пущей степени в иллюстративных жанрах детской литературы. Но, тут как говорится, – сам Бог велел отдать эту живопись на откуп их добрым, тёплым – женским рукам.

В полотнах же Садыковой присутствует сама животворящая Элегия, которая свойственна по жизни не только женским натурам. Единственное, что я вижу в её работах от так называемого «женского искусства» – это очень редкое качество для современных художников и, прежде всего женщин-живописцев – элегантность. Элегантность плюс, изысканный шарм утончённой интеллектуальности. Именно в этом и заключается индивидуальность творчества Людмилы Григорьевны. Корни стремления к самореализации у неё настолько глубоки, что сравнимы с могущественным инстинктом продолжения рода, также направленным на воплощение себя в детях, во внуках, в потомках.

Несколько позднее, выйдет красочная серия почтовых марок, посвящённая узбекским волшебным сказкам, где Людмила Садыкова проявит именно «женственный конструктивизм» волшебства воображения. Но это направление не получило продолжение в её творчестве, вероятно потому, что было невостребованным. Суть в том, что к этому времени, у неё уже давно сложились романтические отношения с символизмом!

Картина «Девушка в интерьере» позволила взглянуть на творчество Садыковой, как на продолжателя в современном контексте живописи Валентина Серова. И здесь нет и намёка на какие-то ремейки былых тем. Нет. Это такой своеобразный impressions, от которого появляется чувство чистоты, востребованности в общении. Это миг растворения натуры в бытие.

Как я люблю её героинь из полотен «Осень.» (1998), «Композиция.» (1997), «Дама в чёрном»! Так, как я любил тогда, когда хотелось быть хорошим и интересным. Эти образы навеяны не только антуражем изысканности, но и ожиданием несбывшегося, которое обязательно случиться. Помните вы этот дух высочайшего романтизма, которым пронизаны произведения у Александра Грина? Вот в этом, «Гриновском мире» и ощутила Садыкова высвобождение своих устремлений. Этот мир романтического символизма, кажется, навсегда захватил творческое мироощущение художницы.

Опыт прошлого столетья был для нашего – среднеазиатского искусства трудным и противоречивым. Любые попытки выйти за рамки привычного, узаконенного содержания, наталкивались на охранительные барьеры определённым образом понятой национальной специфики, которая вырисовывалась в тяготении к живописному примитиву, в социальной злободневности тем, в том, что подменяло одухотворение. Экспериментальная составляющая русского искусства ХХ века, в пространстве которого, естественно, оказалась и Средняя Азия, конкретно вытеснялась как идеологическим прессингом, так и более мощной волной, которую поднимали традиционалисты, лишь частично подверженной изменениям и весьма неохотно воспринимающей новые языковые формы и, главное, новую систему мышления. Именно другая система мышления породила русский авангард и подтолкнула его к поиску адекватного художественного языка, каким стал язык беспредметного искусства и конструктивизм. Авангардные практики давно ушли в прошлое, но взаимосвязь «умного зрения» и формального языка, как способа выражения и саморефлексии, осталась прежней. Правда, среднеазиатские пространства были все же более свободны в выборе средств самовыражения, но зато и художники не очень этим злоупотребляли. Пусть чиновники и сегодня продолжают яро искать аллюзии, но давление на интеллектуального художника, практически не чувствуется. Так что для художественного социума слова – «свобода выбора», пока ещё у нас в новоявленной стране не считаются пустым звуком.

Сегодня, всё ощутимее чувствуется, что в живописи чисто декоративные задачи, которыми просто заражены многие художники нашего бомонда, неактуальны, в ней всё больше и больше преобладает рациональное, концептуальное. Несомненно, и то, что современную живопись нельзя перевести в слова, она требует от зрителя ответных усилий, и это делает её, кажется, искусством не популярным, а элитарным. Но надлежит помнить, что картина – это всегда довольно тонкое соотношение живописного, пластического и концептуального. Хотя, и что греха таить – большая армия среднеазиатских мастеровых (я не могу назвать их художниками) только и творит, что декоративную эстетику – она хорошо «расходится» в салонах. Вероятно, именно поэтому, ремесленничество, активно пытается подменить художественные концепции высокого порядка.

Садыкова намеренно чурается «красивости» в своих полотнах. Декоративность заразительна, как грипп. И только, вероятно, от «отчаяния не покупаемости», вдруг нет-нет, да и появятся несколько большущих «портретов» цветов. А иногда мне кажется, что изображения цветов, появляются как жест отдохновения, когда в игре и природной комбинации цветовых пятен, можно попробовать иные касательные гармонии восприятия. Но они всё равно, так и остаются чужими ей, её искусству, её желаниям. Только вот натюрморты, как роздых души и как незаконченный разговор, развивают её творчество.

В работах «Натюрморт с лилиями», «Натюрморт с луком», «Натюрморт с осенними яблоками», «Натюрморт с персиками» всегда присутствует нечто, что будит мысль, притягивает к себе и в ностальгической гамме захватывает. Можно с полной уверенностью говорить, что её натюрморты многозначительны. И в этой «закадровой недосказанности» присутствует какая-то тёплая, обволакивающая доброта.

Полотно «Солнечный ветер. Утро», на мой взгляд, и есть яркий показатель душевной философии Садыковой, без надуманной, гламурной декоративности. В таких полотнах чувствуется, что человек ищет, не ожидает, а стремится навстречу всёохватывающему солнечному ветру.

Жажда самовоплощения – поистине важнейший генератор жизни. Человек живёт надеждой осуществиться – в детях, в деле рук своих, наконец, не в последнюю очередь в материальных благах, в которых овеществлён его труд. Но ограничиться лишь материальными благами – значит, по большому счёту, остаться всё же нищим. Скажу приевшуюся банальность, но всё равно, душевно богатый человек обладает гораздо большими ценностями, чем люди, материально обеспеченные. Он видит дальше других, понимает лучше, чувствует ярче. Его богатство (как иначе назовёшь?) не материально, однако он ощутимо больше берёт от жизни, чем другой, духовно обеднённый. И не только от общения с природой, с искусством, но и от человеческого общения, наиболее ценимого всеми нами. «Кто искренно думает, что высшие и отвлечённые цели человеку нужны так же мало, как корове, что в этих целях «вся наша беда», тому остаётся кушать, пить водку, спать или, когда это надоест, разбежаться и хватить лбом об угол сундука», – писал Чехов А.С. Суворину третьего декабря 1892 г.

1. Настоящее.

… Давно прошедшее к нам возвращается опять. Великие первооткрыватели искусства приходят раньше времени. Обычно, на них взирают с недоверием, умноженным на недоумение. От них сегодня, как, впрочем, и вчера, не ждут пророчеств – им не верят. Вековой опыт непонимания и взаимонепонимания у нас накопился большой. Что может нового сказать художник? Он же не хаким [см. сноску №1] или мулла, которые как сладкоголосые пери так умеют заговорить, что и впрямь поверишь в райские кущи на твоём жилом квартале или окончательно решишь, что «нет нигде страны милее» – махалли [см. сноску №2]. Современное оживление религиозных интересов заполняет душевный вакуум, образовавшийся после отмирания официальной социалистической идеологии. Хоть от части, но этот вакуум заполняло искусство. Но, теперь, когда изгажены чудесные источники и завалены родники, человек вынужден пить из придорожных луж. Всякий талант – как будто случайность. Всякий отклик на талант – закономерность, но иногда очень причудливая. Только не нужно забывать, что несказанное – это лишь частица сказанного, а не наоборот… 

 Так думал я уже потом, рассматривая интересные живописные полотна в мастерской ташкентской художницы Людмилы Садыковой, при этом, меня не покидало ощущение звучащей в пространстве музыки оптимистичных духовых оркестров «Парков культуры и отдыха» из ранней, как будто, уже давно забытой, юности. Огромные гипсово-алебастровые вазы, стоящие на квадратных подставках и засаженные мелкими цветами, такие же внушительные фигуры молодых людей в костюмах досоафовских пилотов разглядывающих что-то в выси небес, прикрывая козырьком ладони глаза не то от солнца, не то от нахлынувшей радости, парящего аэроплана, а напротив пышущая здоровьем такая же гипсовая девушка с копьём или веслом, весело взирающая на соседку по аллеи с корзиной полной гипсовых груш, яблок, винограда, остановившуюся у горки арбузов, тыкв и дынь. Я, одетый как «пижон» в белые брюки, такие же белые парусиновые туфли, старательно начищенные зубным порошком и ослепительно белой рубашке с вышитыми разноцветными орнаментами на воротнике стоечке и груди, прогуливаюсь вдоль берега озера, воображая себе прохладный морской бриз. Эта жизнь, наполненная светом, радостным ожиданием чего-то необъяснимо прекрасного и доброго. Ах, эти «парки культуры» - там, на предвечерних, утопающих в зелени аллеях, можно было встретить таинственно непостижимых дам в широкополых шляпах, из-под которых они, утомлёнными (или томными) глазами, взирали на окружающую суету. Как хотелось быть хорошим и интересным! Мир наполнен был музыкой таких высоких вокальных октав, что частая жизненная непогода не могла их заглушить… 

…Пишет Людмила Садыкова темпераментно, достаточно рельефными, сильными разноцветными мазками. Они точно и крепко лепят форму. Нет в этих мазках размашистости и расплывчатости, которая так модна сейчас. Но главное – такая манера письма, безусловно, придаёт особую выразительность красочной поверхности картин. Она оказывается рельефной фактурной, пластичной, а в связи с этим – очень живой, динамичной и порой загадочной, как бы святящейся изнутри, несущей эмоциональное возбуждение. Вместе с тем объёмная фактура холста выявляет весомость, материальность того, что показывает художница, делает изображение как бы физически ощутимым, сообщает всему особую убедительность, зримую реальность. Соединение динамической напряжённости и чувственности в самой живописно-пластической структуре её произведений создаёт подвижное равновесие между романтической идеализацией образа и его жизненной конкретностью, что составляет суть и неповторимость искусства Людмилы.

Вот, захватывающее зрителя, полотно – «Вольный ветер». Палитра цвета подобрана в такой динамике, что ощущение порыва, стремительности и овеваемой прохлады, буквально физическое.

Нет в её работах (если, конечно, их можно назвать «жанровыми») довлеющей повседневной суеты. Только мысль и цвет, который передаёт настроение. И нет в них и намёка на декоративность, которая кичливой самодостаточностью так коробит душу. Но удивительно совсем другое, – как Садыковой удаётся даже широкими, уверенными мазками вывести на холсте изысканную утончённость?! Её картины «Мелодия» и «Ожидание. Лёгкий бриз», где смелые, поставленные мазки выписывают гамму чувств изображённых. Всё просто, всё логично и в то же время в какой-то гармонии с настроением.

Качества эти с очевидной наглядностью проявились в произведениях, созданных Садыковой в период с 1990 года по 2010год. Какая-то неожиданная, утончённая, я бы даже сказал – интеллигентная красота, навсегда поселилась в полотнах Людмилы Григорьевны.

В достижении ощущения цельности и гармонии мира, которую мы созерцаем на её картинах, основную роль играют не бытовые подробности, сюжет, психологическое состояние отдельных персонажей, а равномерно распределённые по всей поверхности полотна красновато-коричневые, жёлтые, зелёно-голубые тона, неожиданно ярко вспыхивающие в той или иной части композиции. Это тона, свойственные «глубокому внутреннему романтизму», – как говорят мои друзья психоаналитики. При этом они же добавляют, что этот «романтизм может приобретать гипертрофированные формы, когда мир реалий окончательно заменён эфемерной внутренней фантазией, то есть – «синдромом Ассоли»! Но, что они – «психознайки», как я их обзываю, могут понимать в искусстве? Ведь именно это они, густые и светящиеся тона, приводят к единству образный строй картины – бытовые и лирические мотивы, напряжение и спокойствие.

Очень часто в работах Людмилы Садыковой красочный фон как бы закрывает движение пространства в глубину, разворачивая его вверх. Размещение основных пластических масс создаёт ощущение уравновешенности, спокойствия, подчёркивает устойчивость мира, в котором обыденная ситуация приобретает особенную завершённость, значительность, красоту. Такой приём был избран художницей, когда она писала работу «Осеннее настроение. Ожидание». Возвышенная теплота чувств, оказывается в гармонии с природой, которая и проявляет этот настрой. Вот её совсем недавно написанная картина «Осень в горах», где приём «двойного взгляда» – фронтально перед собой и с некоторой высоты, так любимый нидерландцами, только подчёркивает масштабы и красоту мира, в котором живёт эта женщина, ведущая телёнка. Там, в картине, вроде бы такая же осень, но уже совсем иное настроение. И в этом случае кажется, что зрителю понятны думы, которыми озабочена эта женщина в данный конкретный момент бытия.

Несомненно, что творческая составляющая заложена в каждом человеке. Реализация её – в искусстве, литературе, философии и науке, в технической деятельности – не только серьёзный труд, но и глубокое наслаждение для истинно творящего, его подлинное самовоплощение.

Чем же рассчитывается, подчас, общество с одарившем его добросовестным тружеником, учёным, художником?.. Случается, что ничем. Вопрос этот оказывается обычно гораздо существеннее не для созидателя, художника, не для творческой индивидуальности, а для самого общества, ибо способность и талант вознаграждаются в первую очередь самой их реализацией. А вот невозможность такой реализации, независимо от вознаграждения, оборачивается для творческой личности трагедией. Но ещё большей бедой это является для общества, которое лишает себя и своих граждан того неимоверного богатства, которое невозможно купить не за какие «коврижки».

В сегодняшнем мире, мы как-то не замечаем своих Пророков. Здесь, в азиатской «независимости», сейчас умудряются этих пророков даже назначать! Мы уже давно перестали понимать своих мудрецов. Мы не ценим своих стариков. Мы не уважаем своих детей, но при этом уже прожужжали все уши о предстоящем великом нашем будущем! Живя в капиталистическом пространстве, мы по-прежнему продолжаем поклоняться коммунистической химере.

К сказанному могу добавить, что большого таланта художница – не «обременена» ни какими званиями или титулами. То ли живопись её кому-то из чиновников не «потрафила»? То ли фамилией «не вышла»? То ли в «материальных благах» не купалась? Словом, не суть в этом, а в том, что её полотна сейчас украшают собрания лучших и известнейших интеллектуалов в очень «уважаемых» странах мира. А, может быть именно по этому? Что это её картины так востребованы в частных собраниях «забугровских» снобов, а не чьи-то?…

Бескорыстие творческого порыва, взлёта мысли, порой повергает в недоумение самого творца, побуждая искать мистические причины такого феномена. Если отбросить мистику, достаточно, впрочем, трафаретную, надо согласиться с тем, что гений творит в мире, действительно «основанном на доброте, справедливости и жертве» (согласно Марселю Прусту), только всё это, увы, непомерно часто искажено уродливыми общественными отношениями. Ведь и здесь, на этих подлинных вершинах, духовные основы также черпаются из самой обыденной жизни. Творчество художника, такого как Людмила Садыкова, питается всей её полнотой.

Её ассоциативный ряд настолько богат и благороден, что поневоле, начинаешь думать о каких-то там генных изголосах. Но, увы! Прошлое, как недосягаемая «Земля Санникова», покрыто таким туманом, что сегодня навряд ли мы сможем заглянуть более чем на два-три поколения вглубь. Этой «без корневой семейственности» нас жёстко приучали создатели «социалистической нации».

«Парады независимостей» как-то прошли мимо Садыковой. И её не вдохновило чувство бесконтрольности со стороны «старшего брата». Она не бросилась, как некоторые наши художники, живописать потерянных в кромешной Истории, уже издохших окончательно героев. Её не прельщает занятие сладострастной некрофилией, которой буквально заражён среднеазиатский политический истеблишмент. Она не находит в своей мастерской порядком потёртых временем идолов, и не вытаскивает из забвения портреты сомнительных вождей. Она живёт и творит в иных константах естества. Её живописные полотна повествуют иное понимание жизни. И тогда, оказывается, что земное воздаяние – это, прежде всего, ощущение смысла жизни, невозможное без сопричастности к живущим рядом, прежде всего к семье, потом друзьям.

Художник вне людей немыслим, он не осуществился бы как человек созидающий. Сознание его – это со-знание, а то, что он создаёт, – со-здание, даже если на первый взгляд никто другой к нему не причастен. Мы испытываем естественное со-страдание к страданиям другого человека и, если не помогаем ему, когда можем помочь, угрызаемся со-вестью, вещающей нам из глубин со-знания, иначе говоря, моральной ответственностью, воспитанной в нас общественной жизнью, но не «комсюковсковским моральным кодексом».

И вот сегодня, когда кажется, что всё живописное искусство Центральноазиатских пространств обретается в затяжном ступоре (при этом следует помнить, – что когда человек находится в ступорной прострации, все его физиологические составляющие продолжают в должной степени функционировать), только недопонимания большинством термина – декадентство, не позволяет охарактеризовать истинное положение дел. И остаётся у художника одно прибежище – свой дом с мастерской (если она имеется во время повального не благоустройства) и одно последнее прибежище – собственная душа, которая подвластна непревзойдённой страсти – творческого созидания и, может быть, необъяснимой грусти несбывшегося. Идущие на смену молодые художники, прошедшие «через образованность и культуру», освоившие «философско-религиозное наследие», познавшие тайну «связи национального и современного искусства», готовые «поступиться человеком», чтобы «побыть с мыслью» наедине о «государстве с великим будущем», не станут ли они искать свой исход именно в декадансе?

Мы, слава Всевышнему, за последние годы благополучно без потерь ушли от прокламативного «социалистического реализма», чего только не наговорили, чего только не свергали, над чем только не иронизировали и потешались, чего только себе не позволяли, вроде бы открыли «правде жизни» все двери или ворота настежь. И что же, нам от всего этого стало легче или лучше жить? Мы что, стали чище, добрее или умнее? Ничего подобного. Зависть, а от неё и злоба растёт с каждым днём, разгораются аппетиты властолюбцев, клевета становится нормой, а грабёж среди бела дня – привычным, карьеризм возводится в ранг достоинства, а ложь – в ранг интеллектуальной доблести, с телеэкранов и страниц газет нам вдалбливается, что мы уже не люди, а «потребители» и произведения искусства становятся «продуктом»…

Вдруг, с обескураживающей простотой, мы узнаём, что достигли в искусстве такого гиперсоцреализма, который и в кошмарных снах не мог нам присниться всего-то – двадцать лет назад. Он стал «новым социалистическим авангардом»! Пышно и подобострастно расцветает махаллинская живопись овощных вывесок ташкентского художника Алишера Мирзо, понятная даже скромному мардикёру [см. сноску №3], а слащавая красивость на «изысканных» полотнах и, по сути, практически, мультяшных работах Акмаля Нура или Сайёры Кельтаевой до такой степени приторна, что, точно, хочется помочиться «Пепси-колой». Нет, издохшая цензура диктатуры тянет из потустороннего небытия, нас за собой. Поэтому, если говорить о декадансе, то сам по себе он не страшен, страшны причины, его порождающие, и страшны тем, что при «повторении» они не всегда дают «повторный» результат. А в итоге мы можем получить разрушение культуры (что, скажу вам по большому секрету, уже активно происходит).

Какая-то нерешительная и приглушенная мелодия, вдруг, нет-нет и проскользнёт в её полотнах. Как призрачная тень, наполненная сомнениями и раздумьями о том, что вокруг происходит, тонет и в красочных ассоциациях. Вот работа «Вечер», где эта тень сомнения вроде и поглощает мир вокруг. В раздумье человек идёт, как будто, за уходящем, но вот что это самое – уходящее? Солнце дня? – возможно, а возможно и целая жизнь!

Так что же современная среднеазиатская живопись-то выражает: иллюзии или реальность? Она выражает иллюзии, играющие роль реальности. Она выражает реальность, не желающую знать, что она – иллюзион. За два десятилетия наши «собственные пути развития» завели нас в такие дебри, что пришло время возопить «Ау-уу!». И почему, кто-то думает, что эти нынешние «прозрения» не покажутся в будущем людям очередной слепотой? Почему, при этом, не сказать честно, что наши отцы лгали и верили в ложь. Но если в их жизни эта ложь была надеждой на нечто лучшее, так это значит одно: их ложь играла роль правды, их иллюзии были их реальностями. И я причастен к этому, как и каждый, кто жил в то «социалистическое время». Поэтому, я не верю в «борцов с тоталитаризмом», которые якобы «держали фигу в кармане». В их мозгах была эта здоровенная фига. Но вот сегодня, и я почему-то совсем не удивляюсь, эти «пофигисты» стали играть ведущую роль в нашем обществе, в «руководящем аппарате», в министерских структурах. «Борцы с тоталитаризмом» превратились в сановных, всё повидавших и непробиваемых чиновников. И вот эти – «кухонные подпольщики» никак не могут сейчас нажраться своим самодовольствием. И где их пыл? Куда девались идеалы? Да, никуда и не исчезали их жизненные установки. Всегда им надо было выжить, безопасно сохраниться и, не дай Бог, высунуться, «засветиться»…

На такие вот «оптимистично-крамольные» мысли наталкивает живопись Садыковой. Пусть она и не изображает в плакатно призывной манере ортодоксальный социализм – нет! Но гуманизм, который был заложен в нас, в те чудовищные по своей циничности годы, неистребим и поэтому, он обязательно слышен в музыке её полотен. Как песня матери, как песня у пионерского костра, как песня в вагоне стройотряда, как песня на летней «Зелёной эстраде» в парке культуры и отдыха…

Слава пожирает художника, как скорпиониха своего «возлюбленного» после «брачных игр». История, увы, подтверждает эту банальную и потому так легко забываемую истину, о которой молодым живописцам не мешало бы постигать пораньше, а немолодым – помнить и не забывать подольше. Потом, кроме всего прочего, ещё и потому, что всякая знаменитость (особенно в искусстве и литературе) вольно, а чаще невольно участвует в сотворении очередного кумира из самого себя. Вот уж чего нельзя сказать о Людмиле Григорьевне. Элегантная манера её творчества не позволяет художнице ступить на эту расшатанную и пожирающую человека стезю. Да, и «бдящие доброжелатели», остановят вовремя от «опрометчивого шага»!

У Людмилы Садыковой стойкий иммунитет к синдрому снобизма. Она, со свойственному ей романтизму, обращается очень часто к натюрморту, как к жанру, который вобрал в себя, как я уже отмечал, громадную харизму символизма. «Натюрморт с белыми розами и Лилией», стал настоящей романтической поэмой, где Незнакомка, недоступная и своенравная, показывает вам зеркало, в котором отражена её душа. Этой теме вторит и букетик цветов в белой вазе с картины «Мелодия». Практически монохромная живопись на этом полотне превращена в самую настоящую поэму о чувствах и переживаниях героини. Вот он «язык символизма» переложенный на холст, и от того сразу получивший объёмное воплощение. Эти поэмы художницы можно считывать до бесконечности.

К этому же мотиву можно отнести и мелодию, звучащую в «Натюрморте с записной книжкой». Создаётся впечатление, что Людмила Садыкова из полотна в полотно излагает какой-то захватывающий роман. В продолжение темы, звучит эта же мелодия и в картине «Натюрморт с розами. Мимолётная встреча». Что это за история? Она конечно существеннее, чем простой и банальный курортный роман. Эта встреча романтических душ, отдавшихся парусам неожиданных и светлых странствий.

III. Ностальгия.

…И чудится мне, что не одна жизнь, а девять десятков жизней прошло с тех пор, как я впервые увидел эту даму с красивой большой собакой плавной поступью, идущую по ташкентскому парку. И вот Она здесь, на выставке в Нью-Йорке, с большого вертикального полотна спускается ко мне. Таинственно молчащая, изыскано манящая, недосягаемая. Явившись на выставке неким посланцем центрально азиатского андеграунда, работа Садыковой, она (картина), буквально ошеломляла и порабощала своей изысканностью любого из зрителей. «Америкозы» наивны как дети. Они цокали языками и многозначительно тыкали пальцами в картину под возгласы «Ва-ау-у!». Но «Дама с собакой» была, как явление Христа к народу, нереальна, недосягаема, и как тонко надрывно звучащая струна скрипки, рвавшая мне душу в этом громадном и высоченном фойе выставочного зала.

Свобода – благо великое. Но и преувеличивать её значение тоже не нужно. Что в первую очередь дала свобода? Возможность вырваться тому, что было накоплено, но всячески подавлялось, скрывалось, замалчивалось, запрещалось. А это в первую очередь, как не прискорбно об этом говорить, всё дурное, тёмное, постылое, ужасное, агрессивное. Включите «голубой экран», и к вам в дом врывается смешливая пошлость, сдобренная густым «наваром» бездарно оскотинившейся поп- музыки; кровь, убийства, издевательства, возведённые в ранг добродетели, когда бандюга, а чаще страдалец-одиночка, превращается в героя свершающего собственное незаконное правосудие «по справедливости» и призывающего спасаться от гадких «оборотней в погонах», а сами полуспившиеся «мельтоны» превратившие наши города и посёлки в «улицы разбитых фонарей», уже не верят в законность и наперекор своим командирам разбираются с преступниками «по понятиям»; трогательные, хрупкие и нежные девы бегают с пистолетами, мечами, кастетами и направо-налево громят «плохих парней», ломают им шеи и пинками изящных ножек убивают тупых спецназовцев. Газеты и журналы, заполнившие киоски, превращённые в склады макулатуры, переполнены такими публикациями, которые (слава Богу!) раньше и близко не могли быть напечатаны, поскольку содержанием рассчитаны на глубоко депрессивных даунов, возомнивших из себя спасителями нации. Это своего рода первая плата за свободу. Возможно, для того чтобы дать настоящую свободу прекрасному, надо сначала дать свободу безобразному. Такой вот, я извиняюсь, – парадокс...

...Несомненно, сильный и талантливый художник, к которым я могу с полным основанием отнести и Людмилу Садыкову, не нуждается ни в каких «освобождениях», творческая воля, сама правит ей, и когда надо, она включится, как щелчок – озарением, а когда не надо, она не включится, хоть ты разбейся.

Настоящим озарением стала картина «Неоконченный разговор».

В искусстве сейчас, я повторюсь, как и во всей жизни, смута. Недавно считавшиеся незыблемыми критерии красоты не действуют, а новые ещё не утвердились. И когда ещё утвердятся? А мы-то, что? Вместе с Садыковой, как галерники, прикованные к скамье и улетающими мыслями о прекрасном и вдохновенном? Не потому, что авангардисты со своей щёгольской изобразительностью соблазнили, и не потому, что «активные юноши» так заразительно перебирают обветшалые листы с картинами «советского модерна» и пытаются «слямзить» идеи, уже порядком подзабытого, «нового искусства». А потому, что разрыв у нас – изначальный, базисный: между той родиной, которую каждодневно видишь у себя за окном, и той, которую в сознании держишь невидимо и неощутимо, но прочно.

Картина «Ностальгия. Автопортрет», созданная под мощным внутренним проявлением осознанности выбора между опытом своей жизни и стремлением к неизведанности окружающего мира. Она уходит от повседневности, от опознанности в ту, открывающуюся Вселенную, которая располагается за гранью реальности. В уходящей фигуре можно узнать автопортрет художницы, но опять – это такая условность, за которой стоят размышления о смысле жизни, об идеалах и о путях преодоления внутренней самоуспокоенности. Ещё одно полотно с таким же почти названием – «Ностальгия», наполненное этим же непреходящем томлением, на котором Дама, в изумительно-волнующей шляпке, сидящая за столиком в парковой беседке. Перед ней стакан и спелая груша. Рука поддерживает милую головку. Взгляд, утомлённый ожиданием. Как тут не вспомнить другую задумавшуюся даму, сидящую за столиком в кафе, французского художника (не буду называть имён!), от которой так и несёт (извините – веет) забулдыжностью. Вот – два мира, две дамы, два художника, два взгляда на Прекрасное!

Современная культурная и художественная ситуация когда подразумевает свободу выбора, смещает привычные стереотипы и нивелирует систему ценностей, предоставляя художнику право на инициативу в выборе способа самореализации. Искушений и соблазнов более чем достаточно: оставаться ли в привычных границах «живописания», оттачивая мастерство владения кистью, находя всё новые и новые возможности во взаимодействии с поверхностью и цветом, или же выйти за пределы привычного и освоить более молодую традицию, насчитывающую около ста лет, – попытать счастья на поприще «актуального искусства»? Но, к этому мы ещё вернёмся чуть позже.

Ну, отвлечёмся же от нашей ностальгической всеохватности. По здравому-то смыслу: не хочешь петь о земле? – так забудь о ней. В мире «интереса», или, как мы учили в школе, в мире «чистогана» – разве есть место ностальгии? Но, вот что никак нельзя считать ложью нашей, прошедшей жизни, так это – народный порыв, энтузиазм строительства, освоения, открытия, познания. К примеру, в этом кишлаке близ станции Тюра-Там, откуда мы ровно пятьдесят лет назад забросили в космос человека (именно мы – поскольку вся страна потом и кровью оплатила эту новую страницу цивилизации человечества), как в дежавю, по-прежнему, женщины собирают хворост и высохшие кизяки под отдалённый грохот взлетающих космических ракет. И дух вневременной ностальгии, потерявшейся в реальности сегодняшнего дня, яркими пятнами вплывает в моё сознание с картины Садыковой «Несущие хворост».

Здесь среди плоскотин и холмов, где практически не найти цветов, и вместо них в вазы ставят букетики перьев залётных птиц и цветущие побеги высохшего камыша, вселенская тоска по ушедшим, не улетевшим в космос, но не вернувшимся. Правда есть ещё и надежда. А надежда женщины, несравнима ни с какой сфинксовой вечностью. Это самое крепкое на земле чувство – надежда женщины! Вот и полотно «Надежда», с какой-то ранимой откровенностью переносит нас в мир стоящей одинокой дамы, где только осталась одна надежда. Но она такая всеохватная, такая искренняя и в то же время глубоко затаённая, что это чувствительное полотно, входит сейчас в ранг интеллектуального антуража современности. И, слава Богу!

Когда я смотрел в мастерской картины художницы, то невольно обратил внимание и холст названный «Разговор о сокровенном». Две женские фигуры, уходящие в весеннее завихрение. Тема их беседы настолько увлекательна, что подхваченные этим расцветающим природным водоворотом, они и не замечают, как сами становятся частью этого гимна природы. И вот тут-то и проявляется вкус художницы, когда все составляющие этого сюжета вписываются в единый ритм, в единую цветовую гамму. На этой картине – гармония. Гармония радостного ожидания, жизни, и откровения.

Примечательная черта современного искусства Средней Азии в том, что в выставленных инсталляциях, которые с пожирающей активностью вытесняют из наших салонов и выставочных залов настоящую живопись, графику, скульптуру, зритель проверяет только свои мыслительные способности, свой уровень философской мысли, свои способности комментариев и интерпретаций, а не «глубокую мысль художника», за которой обычно стоит бездарная посредственность, переполненная комплексами собственной неполноценности, несбывшихся амбиций или циничный хам. Наша способность мыслить проверяется жизнью каждый день, поэтому, придя на выставку, мы хотим увидеть, как мыслит художник, как этот творец переживает действительность и, увидев, распознав суть философии автора, мы сравниваем со своим пониманием, со своими чувствами. По разным причинам приходят зрители на художественные выставки. Одних влечёт экзарцис, других элементарное любопытство, когда певцы мусорных свалок верещат об «актуальном» для нас, зрителей, искусстве. И невдомёк им, этим, с позволения сказать – художникам, что современное искусство в силу сложившихся интеллектуальных обстоятельств, требует от «творца» такой глобальной внутренней духовной философии, которая была не под силу никакому ницшестианству или фрейдоству. Ибо Время невозможно обмануть, как это пытались сделать, например, на не так давней московской выставки «современного искусства». Там, в Москве, я боюсь спутать – не то в «Гараже», не то в «Вираже», увидел, как художник повязал красный пионерский галстук на старую рваную калошу и, прилепив к галстуку комсомольский значок с буквами «ВЛКСМ», засунул эту калошу в тюбетейку. На моё недоумение, тамошняя искусствоведочка Наталья Крашенина, томным голоском, разведя ручонками, заявила: «Ну, это же так прикольно, однако!».

Вот тут-то я иногда склонен доверять официальной статистике и, если российские СМИ толерантно заявляют, что сейчас в России 25% граждан «с особенностями психического развития», т.е. – четверть населения огромной страны страдает психическими заболеваниями, тогда становится понятным для кого и зачем устраиваются подобные показы. Пусть лучше приходят туда «по-прикалываться», чем эти зрители, своими неадекватными действиями станут выполнять призывы былого Президента: «…мочить их всех в сортирах!». И прёт, молодёжь с исковерканной психикой на Манежную, а потом и на площадь у Киевского вокзала, и решает «проблему» национального и интернационального, по-своему. А под шумок этих вакханалий им подают художественный «десерт». На этих выставках, «актуальные» художники, «актуальным» языком, говорят с «актуальной» частью населения страны. И самозабвенно утверждают вдохновители смотров: «Пипл всё схавает».

Человек приходит на встречу с художником за ответами, а не для того, чтобы «по-прикалываться над его шизой». Поэтому, на мой взгляд, называть эти конструкции или изделия «новым искусством» совершенно не верно. Скорее всего, правильнее, эти «творения» сегодня величают как – «другое искусство». Имеет ли право такое «искусство» на существование? Несомненно, ровно настолько, насколько и любая мусорная свалка…

Как бы в противовес этим «застрельщикам будущих эстетик», Людмила Садыкова творит изумительное полотно «Старая мелодия моих цветов». В этом полотне соединились и авангардные решения кубофутуристов, изысканный шарм сюрреализма и изыски дадаизма. Но краска ложится такими мазками, которые, как говорят, для многих даже маститых художников, практически «не подъёмные». Это кисть мастерства и опыта. Вот уж, никак не «приколешься»!

Иногда, нет-нет и проявится в её работах тот «авангард», которым были захвачены в своё время Карахан и Петров-Водкин, и который совсем обнажающим драматизмом проявлялся в поздних работах Малевича. Такие полотна как «За водой», «Сбор урожая», «Осень в горах» или «Осеннее настроение» как нельзя нагляднее вписываются в законы эстетик, которые сохранились до нас с тех «серебряных» времён становления среднеазиатского передового искусства. Иногда, кажется, что это искусство, как когда-то было, сегодня более востребовано, более полно отражает атмосферу прогрессивного движения. Правда, я однажды пошутил, что наша страна «идущая по собственному пути развития» никогда не заблудится – поскольку путь-то собственный, а стало быть, дороги-то не знаем! Конечно, есть на Востоке пословица: «Дорогу осилит идущий!». Дай-то, Бог!

Абсолютным авангардом можно считать её работу «Улетающие птицы». Но эта вещь только может рассматриваться через призму попыток ощутить новые цветовые рубежи. Через год родилось полотно «Гранатовый сад», где Людмила Георгиевна опробовала эту манеру в более реалистической форме. Однако, как я понимаю, эта обыкновение не нашло продолжение в работах Садыковой. И то, славно! Как говаривал классик: «…не будите спящую собаку».

Разве можно когда-нибудь закончить это эссе, если художница постоянно находится в поисковой и интеллектуальной работе? Однако сейчас, я хочу подвести черту тем, что обращаю внимание на такую её работу как «Композиция. 77». Можно было бы сказать, что и эта работа выполнена в «живописной монохромной манере». И, впрямь, преобладание коричневого цвета, его оттенков создаёт такое впечатление. Но вот, что самое примечательное, так это то, что когда не видишь полотно, а вспоминаешь, то ощущение солнечного дня, разноцветье неотступно преследует память. Но не только это. Героиня сюжета, как будто останавливает время от распада и разрушения, от хаоса чувств и нерешительности действия. Глядя на нее, хочется быть не только «хорошим и интересным», но и самостоятельным, способным достойно пережить любые катаклизмы эпохи…

Один из самых смелых новаторов в искусстве – ни кто иной, как Игорь Стравинский, композитор и творец самого высшего ряда Гармонии, рассуждал так: «Не пытались ли Элиот, и я сам ремонтировать старые корабли?.. Настоящим делом художника и является ремонт старых кораблей». Пытаться ремонтировать старые корабли – возвращать к жизни, заброшенные небрежными (или отвлекшимися на нечто более «современное») потомками стилевые традиции, темы; углублять, подхватывая, художественные идеи прошлого, давно выглядящие «наивными» поверхностному взору, – возвращать нашему времени культуру ушедших времён, одним словом! – это благородное и необходимое дело. Будет ли это поэтика бытийных или небытийных ритмов – трудно предсказать. Но, несомненно, одно – это будет большое откровение, которое ещё сберегается в чарующих полотнах Людмилы Садыковой…

…В Художественной галерее национального банка Узбекистана, после многолюдного и шумного открытия выставки семьи Садыковых, заканчивался рабочий день. Уже давным-давно умерли всполохи заходящего солнца, промозглая зимняя ночь охватила одиночеством засыпающий город. Куратор выставки уже выключила свет в залах. И вот тут-то меня вдруг охватила мысль о том, что есть нечто необъяснимо мистическое в хранилищах произведений искусства. И это нечто начинает происходить, когда залы и хранилища музеев и выставок пустеют, когда даже охранники не осмеливаются ходить по этим пространственным пустотам неопознанных миров.

Откуда-то сверху, со второго уровня галереи послышалась мелодия. Звуки эти завораживали, притягивали и всей своей чарующей гармонией охватывали всё пространство галереи. Полутёмные, пустые без посетителей залы с осиротевшими полотнами, словно оживают какой-то своей, невообразимой жизнью. Всё вокруг, в мгновение ока, преобразилось, а внутри у меня появилась нарастающая дрожь.

Быстро поднимаюсь по мраморным ступеням на второй уровень и, не останавливаясь, прохожу по этажу, заглядывая в распахнутые двери тёмных залов. И вот там, где выставлены работы Людмилы, вдруг вижу силуэт женщины в длинном, до самого пола, платье, играющей на скрипке.

– Точно! Чуть не забыли одного музыканта. Точнее – очаровательную музыкантшу со скрипкой! Вот, была бы потеха!

Внизу Сайёра Назарова, вместе с бригадиром охраны, стоят в оцепенении. Она в недоумении пожимает плечами и растеряно говорит:

– Да, нет же! Никого уже не должно быть. Мы никаких музыкантов на открытие не приглашали.

Я посмотрел на стоящую в тёмном зале женщину. В самом деле: на открытии выставки музыкантов, как будто, и не было. Когда же тогда, появилась эта необычная скрипачка?

Но мелодия! Я, кажется, помню эту мелодию? Ну, да! Слова, правда, давно уже забылись, но, похоже, там было что-то вроде – «…Люблю смотреть на Ленинские Го-оры..».

Женщина со скрипкой стояла напротив большого натюрморта, висевшего на стене, на котором были изображены распустившиеся и уже увядающие хризантемы, спелые плоды граната и несколько груш. Но рядом висело полотно с другими хризантемами и вишнёвого цвета пионами. Зал был погружен во мрак, а эти два полотна, как будто подсвеченные, были так ясно видны, что казалось, в темноте нет уже никаких других картин. 

И сразу повеяло запахом холодных цветов. Точно так же, как когда-то в забытом детстве.

Я с решительным любопытством направился к скрипачке. Но что-то, вдруг, меня остановило. Остановила именно мелодия, которая разливалась в темноте зала, переполняла всё вокруг и, как бы, выплёскивалась через край, заполняя всё пространство галереи. Я встал и не хотел прерывать эту изумительную мелодию. 

В темноте зала, сразу за музицирующей дамой, в каком-то неярком сиянии виден был мольберт и он тоже, как будто сверху подсвечивался софитом, а на нём стояла картина. Как я не пытался, но с того места, где я остановился, разглядеть полотно было невозможно. 

Внезапно, оглушающий звук, как будто, лопнувшей струны, потряс меня. Я закрыл от неожиданности глаза. Через минуту открыв их, я увидел ярко освещённые залы галереи, наполненные людьми осматривающие и обсуждающие картины. Оглянувшись, в проёме зала я увидел Марата, Диану и Людмилу Садыковых с цветами, а рядом сними мои друзья художники и журналисты. В руках у меня фотоаппарат. Я понял, что фотографирую их сейчас. Мир вокруг стал наполняться звуками, и не было в нём ни скрипичной, ни какой-либо иной музыки.

Я стоял в растерянности. Вокруг меня продолжалась презентация выставки семьи Садыковых, которая, как я знал, уже часа полтора как закончилась. Но всё вокруг куролесило. Никто не знал, что я видел уже, как всё уже закончилось, и они уже расходились с выставки! Но посетители, гости, художники, устроители – все они ещё не знали этого! Фотографируемые с весёлым нетерпением шумели и спрашивали, не закончилась ли плёнка в моём цифровом аппарате. В какое-то мгновение меня охватил страх. Да, что же это происходит? Я же стал щёлкать камерой и думать, что надо прошмыгнуть от сюда пораньше, не дожидаясь окончания презентации и возвращения этого ностальгического видения. Но вот куда бежать от этой ализорной реальности вокруг нас, чтобы не жить в прошлом? Может быть, картины художницы ответят – где эта, настоящая, реальность? Но кажется мне, что ответ был изображён там, на холсте одинокого мольберта…

_____________________________________________________________________________

1. Хаким (тюрк.) – председатель. 

2. Махалля (устар.) – на Востоке, это жилой квартал, объединённый родственными, профессиональными, религиозными или былыми землячествами с определённым уставом образа жизни, манерой поведения, отличительными идеалами. 

3. Мардикёр – временный наёмный непрофессиональный рабочий в Средней Азии.